Диалог поколений или разговор немых с глухими
Политика в отношении истории в России
Полный текст PDF (PDF, 151 kB)
Аннотация
В мае 2010 года 65-летие Победы во Второй мировой войне стало последней круглой датой, которую еще застали участники боевых действий. Десять лет назад мифу о блестящей победе еще противостояла живая память миллионов участников войны. На сегодняшний день источник личных воспоминаний практически исчерпан. Молодые люди в России подвергаются воздействию идеологизированной, псевдопатриотической политики памяти. Семейные воспоминания сами по себе были бы источником сведений о войне, но даже они становятся все более фрагментарными и противоречивыми. Психические травмы и цензура не позволяли представителям старшего поколения открывать душу. Крайний радикализм преобразований в 1990-е годы привел к тому, что ценности и опыт старших почти потеряли значение для молодежи. Таким образом, диалогу об историческом опыте трудно состояться.
(Спецвыпуск, С. 11–20)
Полный текст
Интересная ситуация складывается в нынешнем российском обществе – важнейшая, начиная с XIX века, тема отношений между «отцами и детьми», между старшими и младшими поколениями – словно не слишком волнует людей. Это тем более поразительно, что проблему исторической памяти (кото рая всегда остро высвечивает поколенческие конфликты) сегодня не затрагивает только ленивый. Но, конечно же, это не означает, что вопрос о том, что пред ставляют собой нынешние молодые – в смысле нравственных ценностей, жиз ненных ориентиров и т. п. (того извечного списка вопросов, ответов на которые всегда требуют «старшие»), не обсуждается. Наоборот, совсем недавно развер нулись бурные дискуссии, связанные с очень жестким изображением жизни старшеклассников в телесериале «Школа» (режиссер Валерия ГайГерманика), показ которого был начат, а затем приостановлен на первом канале российского телевидения. А против авторов противоречивого и не прямолинейного фильма о жизни скинхедов «Россия 88» (режиссер Павел Бардин) вообще возбуждено уголовное дело о подстрекательстве к экстремизму. С другой стороны, как бы в противовес этим «нехорошим» молодым (не только изображенным в фильмах героям, но и к тем, кто эти фильмы сделал) активисты прокремлевского движе ния «Наши» «приватизируют» военнопатриотическую тему, выставляют себя главными защитниками стариков и ветеранов, обиженных чиновниками, но одновременно, по их мнению, и либераламиправозащитниками, усомнивши мися в праве официальных ветеранских организаций диктовать обществу, какой образ войны оно должно принять. Поэтому «Наши» организовали «пожизнен ный пикет» бывшему диссиденту журналисту Подрабинеку, который написал резкую статью против требований представителей ветеранских организаций переименовать кафе «Антисоветское»; осаждали эстонское посольство в России, устраивая демонстрацию против переноса «Бронзового солдата» – памятника советским солдатам в Таллине; они присуждают на своем сайте «премию Геб бельса» историкам, журналистам и правозащитникам, высказавшим суждения, нарушающие советский официальный канон в изображении Великой Отече ственной войны. В этот канон теперь уже совершенно откровенно (без всякого флера брежневской эпохи) включается фигура генералиссимуса Сталина как творца Победы. И поскольку главная составляющая этого патриотического великодержавного канона – гордость за великую Россию, то именно победа, а отнюдь не долгая, страшная, совершенно обескровившая и изнурившая страну война в этом патриотическом мифе является ключевой точкой, и именно она подкрепляет идею прошлого, нынешнего и будущего величия страны.
«При оценке перспектив будущего лидерства России мы рассматри ваем Россию как исторический и географический центр современного мира. Уже ХХ век был веком России. Трижды в течение этого века Рос сия задавала формат мировой истории. Октябрьская революция была тем историческим взрывом, который в конечном итоге сформатировал мировую политическую повестку дня ХХ века. Победа России в Вели кой Отечественной войне заложила основы мирового порядка на вто рую половину ХХ века. Отказ России от коммунистической системы послужил толчком к формированию мира XXI века. Без определения отношения к трем этим событиям невозможно правильное видение перспектив России в современном мире <…>
Победа России во Второй мировой войне создала основы миропо рядка, который до последнего времени гарантировал защиту мира от глобальной гегемонии одной страны (будь это нацистская Германия или США) и повторения новой мировой войны. В мировом плане эта победа стала толчком к крушению колониальных империй и нацио нальному освобождению десятков стран и народов. Идея права каж дого народа на свободное развитие — результат российской Победы над фашизмом», – все это четко сформулировано в программном доку менте «Наших», помещенном на их сайте.
Сталин как объединяющий символ
Итог войны в политической программе «Наших» трактуется как победа, при несшая всем народам только свободу. Такая трактовка, конечно же, не допу скает никаких сомнений, рефлексии, размышлений о цене победы, о раскры тии так называемых белых пятен в истории войны, которых еще очень много (поскольку военные архивы малодоступны), но она, по сути, исключает из общественного дискурса вопрос о передаче молодым поколениям реальных человеческих воспоминаний о войне. Вместо этого разворачиваются бурные дебаты по поводу уважения к ветеранам, которое якобы обязывает повесить в российских городах к 65летию победы портреты Сталина.
На этом примере отчетливо видно, как наши молодые люди становятся жертвами и этой деформированной ветеранской памяти, но, главное, и весьма идеологизированной, лжепатриотической политики памяти. Во многом благо даря этой политике память о Великой победе вытеснила память о репрессиях, вырвавшуюся, наконец, на поверхность из забвения в конце 1980х – начале 1990х годов. Все данные социологических опросов последних лет свидетель ствуют о том, что на вопрос о том, какое, по мнению опрашиваемых, истори ческое событие является важнейшим в российской истории XX века, пода вляющее большинство опрошенных отвечает: Отечественная война (и потом с большим отрывом – полет Гагарина в космос). При ответе на вопрос о роли Сталина в российской истории более 40% участников опроса связывают его имя с победой в войне и только 10% с репрессиями. Таким образом, из памяти о войне выпадает и все то, что не укладывается в миф о победе: и репрессии Большого террора 1937–1938 годов, обескровившие Красную армию накануне войны и лишившие ее лучших офицеров и военачальников, и тяжелейшие ошибки сталинского руководства в начале войны, и жесточайшие методы ее ведения, приводившие к неоправданным потерям миллионов солдат, и депор тации народов, обвиненных в сотрудничестве с оккупантами, и дискримина ционные практики по отношению к бывшим советским военнопленным и «остарбайтерам», людям, угнанным на работу в Германию, и жестокое подавле ние освободительных движений в послевоенной Восточной Европе, и многое другое. Уже сам этот посыл почти автоматически исключает из образа войны все, что происходило после 1939го года, после пакта Гитлера–Сталина, и таким образом, противопоставляет эту память памяти соседних стран (Польши, стран Балтии, запада Украины). В эту память плохо вписывается и истинная память о холокосте, поскольку для восстановления ее необходимо говорить не только о злодеяниях нацистов, но и о последовательной политике забвения и вытесне ния этой памяти, которая проводилось в СССР вплоть до перестройки.
Такая историческая политика постоянно отделяет память о войне Отече ственной от Второй мировой, умаляет роль союзников, вместе с фигурой Ста лина возрождает клише эпохи холодной войны. (Очень характерен в этом смысле тот шум, который поднялся в так называемой «патриотической» печати и в блогах праворадикального толка по поводу совместного с бывшими союз никами парада Победы.)
Уход свидетелей
Если еще десять лет назад можно было рассуждать о противостоящей в какойто мере этому образу войны коммуникативной памяти ее участников, то сегодня мы можем говорить лишь об отдельных живых свидетелях (в основном уже о прабабушках и прадедушках сегодняшних молодых людей, которые явля ются живыми носителями памяти). «Что ж вы раньшето не пришли?», «Теперь я могу и умереть спокойно, когда рассказал(а) все, что мне не давало покоя» – это только две из многочисленных фраз, которые слышали Михаил Столбоев ский и Василий Хруцкий от людей… «Многие из опрошенных не могли скрыть свое волнение и справиться со слезами. Они сказали, что эти оба школьника – первые люди, с кем они говорили на такую тему…», – подобная фраза предва ряла многие работы, присланные на исторический конкурс общества Мемориал в 2005 году (на предыдущую круглую дату) и посвященные теме «Цена победы». Теперь таких работ и таких цитат становится все меньше. Живых свидетелей, людей воевавших, в настоящий момент уже почти не осталось. Ушли фронто вики, к памяти которых сегодня можно было бы апеллировать. Если просто посчитать, даже приблизительно, то последним призывным годом рождения для тех, кто успел принять участие в боевых действиях, был фактически 1927й, а те, кто были 1924 года рождения, призывались в 1942м. Это значит, что участ никам войны (самым молодым из них), сейчас должно быть никак не меньше 87–88 лет. В живых остались единицы, это очень старые люди. Поэтому сегодня о непосредственной передаче памяти говорить трудно. В какойто мере живая ниточка еще тянется из семейной памяти или из узких пределов родственного круга. Но надо учитывать, что в России семейная память, как правило, носит поверхностный, фрагментарный характер, даже когда речь идет не только о воспоминаниях, связанных с репрессиями, но и с войной. Кроме того, и вос поминания живых свидетелей не дают понимания причинноследственных свя зей и отнюдь не всегда «работают» на восстановление исторической правды, углубление и усложнение картины прошлого. Они часто лишь подпитывают советскую мифологию в духе: «А мой дедушка говорил, что при Сталине было хорошо, что без Сталина мы бы войну не выиграли, что мы с именем Сталина ходили в атаку» и т. п. Сегодня уже все труднее говорить о передаче непосред ственных живых впечатлений о войне – они, скорее, передаются опосредо ванно – сквозь призму брежневской эпохи, и это очень сильно смещает угол зрения. Именно этим можно объяснить те деформации, которые сегодня мы можем заметить в сознании молодых. В 1970е годы в кинематографе стал использоваться клишированный способ изображения действительности пери ода войны: мирная, прекрасная жизнь, которая внезапно нарушается веролом ным нападением врага. На экране появляются прекрасные юноши и девушки, которые, не «погибают», а, так сказать, «отдают свои жизни». В те годы возникла своеобразная «модель» военных фильмов, которые создавали романтизирован ный, приглаженный образ войны. Такой подход был характерен не только для фильмов, но и для литературы и мемуаристики определенного толка, способ ствовавших созданию такого нарратива в воспоминаниях о войне, который слу жил (и продолжает служить) удобным прикрытием для лакун в памяти, вытес нений тяжелых воспоминаний. На самом деле лишь очень немногим реальным участникам войны удавалось преодолеть в себе ее последствия и тяжелые травмы, нанесенные ею, а также осмыслить свой опыт. Большинство из них (и это, конечно, отнюдь не только фронтовики, но и люди с «обочины» этой войны – бывшие военнопленные, угнанные в Германию) так и не смогли забыть того, что пережили. Они спивались, ломались, умирали от ран не только физи ческих, но и душевных. Эта вынужденная немота военного поколения возникла 60–70 лет тому назад и до сих пор окончательно так и не преодолена, во всяком случае, на уровне семейной памяти. Поделиться своими болезненными вос поминаниями было невозможно, признаться в какихто вещах – собственной жестокости, пережитом или причиненном комуто насилии – даже самому себе было тяжело, поэтому и повторялась расхожая формула – «война все спишет». Однако списывалось далеко не все. Бывшие фронтовики приспосабливались к новой жизни ценой больших компромиссов, примиряясь с ложью и неспра ведливостью мирной жизни, испытывая бóльший страх в кабинетах начальства, чем когдато на передовой, как пишет Иосиф Бродский в своем стихотворении «На смерть Жукова» (1974): «Смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою». Разумеется, все это потом отражалось и на семьях, и на отно шениях с детьми, с женами. Так эта травмированная память продолжала влиять на будущие поколения. И тем удобнее стало для многих участников войны прятаться за шаблонную официальную память и почетный статус ветерана, как это происходило в 1970–1980е годы.
Преодоление немоты (и это касается не только темы политический репрес сий, но и памяти о войне) состоялось лишь в конце 1980 – начале 1990х годов. Но в подавляющем большинстве российских семей к этому времени живых свидетелей уже давно не осталось, а реконструкция требовала очень больших специальных усилий, и в нее редко включались люди молодые. Память в рас колотом обществе не могла не быть фрагментарной и противоречивой даже на уровне одной и той же семьи, и эти фрагменты при отсутствии общего соци ального или исторического контекста не выстраивались в некую общую кар тину (ни в головах представителей старших поколений, ни тем более в головах молодых людей). Именно поэтому вычищенный, подкрашенный и подправлен ный образ победы воплощал собой некий мнимый консенсус – память о поли тических репрессиях такого консенсуса дать не могла.
Трудность диалога
Для возникновения исторического диалога одна сторона должна хотеть гово рить, а другая задавать вопросы и слушать – эти фазы на протяжении совет ской истории были очень короткими (время хрущевской оттепели и горбачев ской перестройки). Правда, надо отметить, что передача исторического опыта (о непарадной стороне войны, о репрессиях) часто не осуществлялась верти кально, а в большинстве случаев происходила практически горизонтально – то есть так называемую правду о прошлом воспринимали современники, кото рые и так о многом догадывались. Были моменты, когда исторический опыт становился необходимым обществу для расчета с прошлым, для избрания исторического пути. Но этот диалог быстро приостанавливался или насиль ственным образом прерывался под давлением жесткой политической (в период «оттепели») или социальноэкономической реальности (в эпоху перестройки).
Для диалога (или, скажем, даже для передачи исторического опыта) нужен также некий общий язык, каким бы конфронтационным он ни был, – конечно, не только на уровне лексики (молодежный сленг существует в той или иной форме всегда), но в более широком смысле: на уровне ценностных представлений. В начале 1990х годов обнаружились в этом отношении закономерные противоречия, которые сказываются сегодня на состоянии исторической памяти, формах и возможностях ее передачи. Сильный интерес к прошлому испытывали тогда не представители молодого поколения (нынешние 35–40 летние), а как раз те, кому тогда было 40–60 лет. Когда же сегодняшние молодые (20–25летние) оказались в сравнительно сознательном возрасте, общество уже почувствовало усталость, погрузилось в ностальгию, а еще живые свидетели говорили с ними (тогдашними детьми) уже о том, как хорошо было жить в советское время (они имели ввиду, конечно же, брежневский период) и как тяжело жить в эпоху хаоса 1990х. Таким образом, возникла (и при помощи людей старшего поколения) резко негативная оценка той эпохи, одним из главных смыслов которой было стремление к исторической правде. С другой стороны, в 1990е годы социаль ный статус представителей старшего поколения резко упал, лишь очень немно гим из них удалось вписаться в так называемую рыночную экономику. Поэтому и все достигнутое ими в советскую эпоху, в том числе на уровне духовных цен ностей, обесценилось в глазах молодых. Это не стимулировало ни возникно вения диалога, ни появления уважительного отношения к жизненному итогу стариков и не вызывало к ним прямого сочувствия. Кроме того, уродливый советский быт, в котором попрежнему продолжало прозябать старшее поко ление – пенсионеры и ветераны, никак не мог привлечь молодых, захваченных потребительским бумом, в котором старики, конечно же, не могли участво вать. Жизненные трудности, на фоне которых молодое поколение росло в 90е, вызывали реакцию отторжения, нежелание слушать о тяжелом не их прошлом. К этому прибавились новые жертвы – сначала Афганской в 1980е, а затем и двух Чеченских войн, для пропаганды которых советские и постсоветские СМИ активно использовали риторику Отечественной войны. Таким образом, у части молодежи в 1990е годы возникли пацифистские настроения, когда война (какая бы она ни была) воспринималась лишь как абстрактное зло. Другая же и суще ственно бóльшая часть молодежи просто оказалась не готова к восприятию тра гического и тяжелого. Лозунг на молодежном сленге, обращенный к старшему поколению «Не грузите нас!», означал в том числе и нежелание становиться частью непереработанного, тяжелого и болезненного прошлого, груз которого несли на себе отцы и деды.
Что остается?
В обществе, уже лишенном живых свидетелей, остается лишь культурная память. Когда речь идет о войне, такая память насыщена и свидетельствами, и художественными произведениями. В течение всех послевоенных десяти летий, несмотря на цензурные препятствия, писатели и режиссеры создавали образ войны, отличный от официального. Достаточно назвать имена Вик тора Некрасова, Василия Гроссмана, Василя Быкова, Вячеслава Кондратьева, Виктора Астафьева, Григория Бакланова, Алексея Германа, Ларисы Шепитько и многих и др. К сделанному ими в последние годы прибавились и работы более молодых режиссеров (Алексея Германамладшего, Дмитрия Месхиева) и в художественном, и в документальном кино, которые пытались ставить сложные вопросы, браться за трагические темы (партизанское движение, жизнь в оккупации, судьбы немецких военнопленных), говорить поиному и другим языком. Появились и новые мемуарные свидетельства, авторы которых по цензурным соображением не могли опубликовать их прежде. Казалось бы, сложившаяся к концу 1990х новая информационная среда (Интернет) должна была бы облегчить доступ к ресурсу памяти, который создавался в прошлые годы, и к тому, что возникает сегодня. И мы видим, что темы, так или иначе связанные с войной, чрезвычайно бурно обсуждаются в сети Интернет, поль зователи которой в большинстве своем люди молодого возраста. Однако едва ли возможно говорить о том, что образ войны и память о ней стали шире и глубже благодаря новым технологиям и доступности информационного про странства. Скорее, наоборот, образы упрощаются, огламуриваются, картина войны в сознании молодых все больше напоминает компьютерные игры или клипы. А произошедшая в течение последнего десятилетия смена исторической памяти на историческую политику, когда война – это, прежде всего, идейная основа нового русского патриотизма, вызвала новые деформации в восприятии молодежи. Этому способствуют и меняющиеся школьные учебники, в кото рых победа войне служит оправданием так называемой модернизации, которая осуществлялась путем насилия, и таким образом становится инструментом для обеления фигуры Сталина. И является оправданием насилия как эффективного способа управления обществом. Надо еще отметить, что на все изучение исто рии войны в школьном курсе отводится не более двух часов. Все это не могло не дать отрицательный результат. Это хорошо видно по итогам мемориальского школьного исторического конкурса, который проводится с 1999 года. Из двух трех тысяч работ о советском прошлом, которые мы получаем ежегодно, при мерно треть посвящена военной теме. Их авторы – это определенная школьная элита – в большей степени не столичная, а провинциальная. Это те школьники, которые вообще не задумываются о нашем прошлом, да еще и садятся писать работу о семейной, о региональной памяти. Но именно по этим работам можно проследить, как постепенно забывается, искажается и мифологизируется образ советского прошлого и войны. Когда мы начинали наш конкурс в конце 1990х,
большинство работ, которые нам посылали в 1999–2001 гг. и еще года дватри после этого, начиналось с обязательной преамбулы о том, что у нас было очень тяжелое и трагическое прошлое. (Школьнику всегда трудно начать работу, ему нужно какоето вступление.) И при некоей формальности такого «зачина», было ощущение, что до нынешних подростков донесли всетаки, каким было совет ское прошлое, тем более что то, что они описывали, это подтверждало. Теперь же эта преамбула к работе – не важно, что за ней идет, выглядит совершенно иначе. Сегодня наши школьники непременно пишут о патриотизме, о гордо сти за великую Родину и за ее прошлое. И часто это настолько не увязывается с содержанием самой работы, что не может не вызывать тревогу. Ведь вслед за этим обычно рассказывается очень горькая, трагическая история о войне – история непомерной цены победы для каждой российской семьи. Но сегодня школьники все реже приходят к выводу, который после чтения таких работ напрашивается сам собой – есть предмет гордости, но не за великую Россию, не за государство, которое так поступало с людьми, а за собственную прабабушку, которая в войну вытащила на себе детей, голыми руками вырыла землянку, не дала детям погибнуть, вырастила, выучила, вывела в люди, и все это на фоне бесправия, голода, унижения. Гордости за прадеда, которого сначала раскула чили, а потом призвали в армию, и он погиб – под Вязьмой, Ржевом, Кенигсбер гом, Варшавой. Разве тут нет реальной причины для гордости за то, что их близ кие в этих условиях не только выжили, но и не потеряли человеческий облик?
Но беда заключается в том, что наши подростки не улавливают этой причинноследственной связи. Она за последние годы разорвалась, и разо рвалась потому, что наши дети прекрасно воспринимают то, чего от них ждут творцы новой «счастливой идентичности», и что сегодня уже начало непосред ственно формулироваться в новых учебных пособиях.
На этом фоне отношение к войне, к цене Победы, к прошлому абсолютно формализуется – георгиевская ленточка, которую теперь нацепляют все пого ловно к празднику Победы, – наглядный пример такой формализации и непо нимания того, что кроется за этим символом. К настоящей трагедии и боли эти пустые символы не имеют отношения. Поэтому так горько перед очеред ной и последней для еще живых участников войны датой читать строки уже упоминавшегося Николая Никулина, обращенные к молодым:
«Равнодушие к памяти погибших – результат общего озверения нации. Политические аресты многих лет, лагеря, коллективизация, голод уни чтожили не только миллионы людей, но и убили веру в добро, справед ливость и милосердие. Жестокость к своему народу на войне, милли онные жертвы, с легкостью принесенные на полях сражений, – явления того же порядка. <…> Война, которая велась методами концлагерей и коллективизации, не способствовала развитию человечности. Солдат ские жизни ни во что не ставились. <…> Главное – воскресить у людей память и уважение к погибшим. Эта задача связана не только с войной, а с гораздо более важными проблемами – возрождением нравствен ности, морали, борьбой с жестокостью и черствостью, подлостью и бездушием, затопившими и захватившими нас. <…> Ведь затапты вание костей на полях сражения – это то же, что и лагеря, коллекти визация, дедовщина в современной армии. <…> Никакие памятники и мемориалы не способны передать грандиозность военных потерь, понастоящему увековечить мириады бессмысленных жертв. Лучшая память им – правда о войне, правдивый рассказ о происходившем, рас крытие архивов».
Полный текст PDF (PDF, 151 kB)